Пока мы ездили в город, немцы на Карельском перешейке за один день от Выборга до старой границы дошли и при таких темпах уже завтра могли дойти до Лахты, а я Советский учебник истории купил. Бабушка бросила мне полный отчаяния упрек.

Как раньше они жгли письма из Белоруссии, так теперь жгли грамоты за добросовестный труд. К счастью, на Карельском перешейке фронт так и остановился на старой границе у Белоострова.

Через несколько дней в тихий солнечный осенний день мы играли на убранном совхозном поле, между нашими домами и берегом залива. Я даже помню, как играли. У нас были «луки» – согнутый прутик, концы которого стянуты тетивой – толстой ниткой. Мы махали этими луками, и вокруг нас вились стрижи, полагая, вероятно, что около нас много комаров, а мы старались тетивой сбить их, и впервые увидели бомбардировку Ленинграда. Солнце клонилось к западу, и Ленинград был виден нам, как на ладони. Над городом появились самолеты – их было много. Они на что-то пикировали. Над противоположным от нас краем города поднялся густой черный столб дыма. Позже говорили, что это горели Бадаевские склады продовольствия. После этого бомбёжки стали ежедневными, – Ленинград в одночасье стал фронтовым городом, уже была отменена коммерческая торговля, и наши поездки в город прекратились. Началась блокада.

По литературе я восстановил хронологию:

29-го августа пал Выборг, и немцы дошли до Белоострова. (Я купил пальто и учебник истории).

30-го августа немцы захватили станцию Мга и перерезали последнюю железнодорожную линию в Ленинград.

2-го сентября первое снижение норм, отмена коммерческой торговли и прекращение изготовления пива, пирожков, сладостей…

8-го сентября массированная бомбёжка и выход немцев к Ладоге.

Занятия в школе откладывались. Нас возили на аэродром в лесу, где мы этот аэродром очищали от камней. Недалеко от аэродрома была сооружена ложная зенитная батарея из бревен, так что я не знаю, настоящим был аэродром, на котором мы работали, или ложным, но зачем ложный очищать от камней. Взрослых возили строить настоящие оборонительные рубежи.

С началом бомбардировок Ленинграда, война пришла и на Лахту. Жители нашего дома на время воздушной тревоги прятались в бетонном сарае. Толщина стенок этого «бомбоубежища» была 3—5 сантиметров, так что спастись там можно было только от осколков, от которых спасал и дом.

Я считал всё это глупостью и пытался убедить окружающих, что на Лахте бомбить нечего.

И вот однажды вечером во время объявления воздушной тревоги, когда все ушли в этот бетонный сарай, я продолжал делать уроки – занятия в школе уже начались, и ещё было электричество, окна были затемнены. Во всём доме я был один. Мне помнится, что я «делал математику», когда в грохот пальбы зениток ворвался вой падающей бомбы. Казалось, она падает на наш дом, или совсем рядом. Я невольно сжался. Раздался взрыв.

Я вышел на крыльцо. Над Лахтой висела «свечка» – осветительный заряд на парашюте. Было всё вокруг видно, следов взрыва видно не было.

На следующий день мы были у воронки. Вернее у воронок. Две бомбы упали на поле у края кладбища. На кладбище прятались два аэростата воздушного заграждения, а с противоположного от воронок края кладбища была железнодорожная станция, так что не ясно на что немцы бросали бомбы. В любом случае промазали.

В обороне Ленинграда широко использовались аэростаты воздушного заграждения. Со стороны Финского залива их разместили на деревянных баржах. На некоторых баржах поставили зенитные батареи. Век барж был не долог. Немцы днем стали их бомбить, они загорались и сгорали до уровня воды, при этом перегорали якорные канаты, и баржи ветром медленно гнало к какому-нибудь берегу. Спасались ли люди с этих барж, – я не знаю, ни одной лодки я не видел.

Днем над Лахтой несколько раз разгорались воздушные бои. Позже в Сибири мальчишки просили меня ещё и ещё раз рассказать про такие бои, изображая бой звуками.

«Вот наши истребители атакуют немецкие самолеты: Ы…Ы…Ы… ТаТаТа.… Как только истребители отлетают в сторону для очередной атаки, бьют зенитки: пА, пА, пА и в небе появляются облачка рвущихся снарядов: По, По, По и опять в атаку бросаются истребители».

Начальнику почты, который вышел или посмотреть бой, или по делу, падающим с неба осколком зенитного снаряда срезало нос.

Как-то поздним вечером раздался страшный грохот. Все выскочили во двор, воздушной тревоги не было, сплошная темень и вдруг все осветилось, как днем, вспышкой и вновь раздался невообразимый грохот. Это бил из главного калибра линкор или крейсер, который встал между Лахтой и Стрельной. Днем на этот корабль непрерывно пикировали немецкие самолеты, а он отстреливался из зениток, а затем куда-то ушел.

Стрельба из главного калибра линкора оставила у меня неизгладимое впечатление. Ни в какое сравнение, она не шла со стрельбой зениток, или дальнобойных пушек, стоящих на Лахте. Из ствола главного калибра выбрасывается снаряд весом в тонну и вырывается такое объемное и такое яркое пламя, что за несколько километров от орудия (или орудий одной башни) на Лахте становилось на мгновение светло, как в яркий солнечный день. И грохот.

Когда я уже после войны, где-то прочитал о том, что в дни обороны Ленинграда наша разведка засекла на небольшом поле между лесами немецкий танковый кулак, для броска на Ленинград, и нашим командованием было принято решение в ночь перед намечаемым немцами броском ударить по площади, где было это скопление танков, из всех орудий главного калибра кораблей Кронштадта, то я подумал, что стрельба, которую я видел, это и был тот удар, который смешал немецкие танки с землей.

В последние два, три года, уже после написания этих строк, в печати замелькали публикации, что немцы не собирались врываться в город, но стрельбу-то главного калибра я сам видел. Может быть, немцы отказались от оккупации после этой стрельбы?

Когда фронт подошел вплотную к Ленинграду, начался артиллерийский обстрел города. Борьбу с артиллерией немцев вели наши дальнобойные батареи. Одна из них была установлена между Ольгино и Лисьим Носом в лесу на специально проложенной железнодорожной ветке.

Как только немцы начинали обстрел Ленинграда, наши батареи открывали огонь по немецким батареям и немцы переносили огонь на наши батареи. Иногда дуэль между батареями велась упреждающе, ещё до обстрела города.

Немцы как-то били по нашей батарее шрапнелью. Мы были во дворе, и увидели, как за километр или более от нас над лесом появился дымок шрапнельного разрыва. Увидев его, дядя Вася, который служил еще в Первую, повернулся к взрыву спиной, пригнулся и инстинктивно закрыл затылок руками.

Стреляли немцы и по Лахте.

Били по железнодорожному мосту между Лахтой и Старой Деревней, но не попали. Два снаряда пустили по нашему белому самому высокому дому, возможно в предположении, что на нем есть наблюдательный пункт, или в нем располагается начальство. Первый снаряд не долетел метров на семьдесят, а второй метров на пятьдесят в сторону ушел. Я как раз шел к Сухоруковым на второй этаж. Один осколок, который пробил стену дома, лежал на лестничной площадке второго этажа ещё тёплый, а когда вошел к Сухоруковым, они мне показали пробитый вторым осколком стул, с которого, перед самым разрывом, поднялась старшая дочь Сухоруковых. Наша бабушка при обстрелах пряталась под клавиатуру пианино, чтобы уберечься от осколка, который мог пробить стену, – пианино у нас было с металлической доской. Я выбегал во двор – было интересно, куда немцы бьют.

Потом нашу дальнобойную батарею – это две длинноствольные, наверно, пяти или шестидюймовые пушки на железнодорожных платформах, перевели, можно сказать, в центр нашего селения – в рощу между Ольгиным и Лахтой, считавшуюся парком, где до войны проводились праздничные митинги. Вот теперь я увидел наблюдательный пункт, который устроили на высоком дереве недалеко от нашего дома, на Морской улице. С наблюдательного пункта корректировался огонь нашей батареи по противоположному берегу залива. С противоположного берега нам были